Насилу утихомирил обеих.
Потекла у них жизнь, и радоваться бы Ивану, ан не выходит. Ему-то, как меньшому сыну, с родителями жить, боронить их, коли нужда придет. Матушка его уж больно сноху невзлюбила. Правду молвить, Арыське и впрямь человечье житье-бытье в новинку. Щей варить не умеет, сыров - тем паче, хлебов не печет, прясть едва пробует, а уж ткать... Дак ведь ни от какой работы не отказывается, на чернавок не сваливает, постановила себе: научусь - и учится. Матушке бы и похвалить ее за это. Да какое там, - взялась срамословить и за то, в чем Арыська вовсе не повинна. Что ни день кричит, попрекает.
Арыська, вишь ты, еще в первую ночь обещала Ивану, что матушку его не обидит. И слово держала: как бы свекровь лютая ее ни бранила, Арыська ей в ответ ни слова. Но и за то ее мать Иванова тоже костерила. И за то, что глаз не поднимает - скрывает что-то, видать. И за то, что слушается - притворяется, хитрюга. И за то, что в церковь вместе со всеми ходит - Бог-то все видит, еще и нас накажет за нее! А когда щи да хлебы Арыське удаваться начали, да получше, чем свекрови, ей и вовсе житья не стало.
Горевал оттого Иван. А сказать ничего не моги: такая судьба у младшей снохи - терпеть да слушаться, авось и сама когда-то свекровью станет.
Боярин Милован поначалу сноху теплее принял. Да потом казаться ему стало, что неравный это брак, и толку с него чуть. Вот кабы я Ивана на Крутовой дочке оженил, думается Миловану. Что земель, а что холопов за ней! А золота-серебра! А вот кабы его с Желановной сосватать - небось еще побогаче Крутовны. А ежели бы со Ждановной, так Ждан хоть и не из самых богатеев, зато с Рюриковичами в родстве... А что Арысь-поле? - у себя в лесу не из первейших, а в городе и подавно!
Стал он Арыську и сам попрекать чем ни попадя, а что она молчала, так и поколачивать взялся. Думает, обидится - сама уйдет, и никто ей виноват в том не будет, и тогда уж я живо Ивана с Крутовной аль Ждановной окручу...
Дак Арыська-то ему как врежет в ответ! Удар, от которого любая баба бы на полу распласталась, ее только шатнуться заставил, и то она больше уклонилась. Зато сам Милован, хоть и был зело могутен да силен, от ее ответного тумака вдвое согнулся. А Арыська-то, вишь ты, как раздухарилась - в челюсть ему, так что едва борода не отскочила, и под дых, и в скулу кулаками! Эх, бает, окаянная ферязь эта - до чего в ней драться неудобно, а то и ногой бы поддала!
Вытолкала она свекра любимого из горницы взашей, да еще и словами напоследок приласкала - где только наслушалась таких? Сидит Милован, от злости да обиды внутри все кипит, скула ноет, челюсть болит, на животе огромный синяк разлился... Чертова баба!
Думал Милован, что Иван жену-то поучит. Ан нет, стал он ей объяснять, как дитяти малому. Нельзя-де свекра бить, он старше, уважать его надоть, а то это не семья будет, а черт-те что... Слушает его Арыська. Соглашается. А потом и спрашивает:
- Хорошо, Иванушка, больше я на твово батюшку руки не подыму, хоть что он делай. Да только какое ж это житье в семье, когда старший младшего ни за что бить волен? Кабы я твово батюшку ослушалась али обидела чем, пусть бы и побил, - так ведь угождаю как могу, за что же?
Отцу Иван, конечно, ничего сказать не посмел, да Милован чувствует - обиделся за женку свою. За чертовку конопатую.
В другой раз собрался Иван на охоту. Глядит Арыська, как он с другими витязями на жеребце гарцует, и вдруг как ляпнет:
- Так вона чего! У вас кто может охотиться, тот охотится, а остальные им на стол подают да угождают. Так я тоже охотиться могу. Не желаю мужу сапоги с ног сымать да щи подавать, вместе с ним зверя бить пойду!
Как бросится в дом! И выходит оттуда - вид срамной донельзя, порты мужские висят на ней, ровно на палке... А в руках лук, с каким и сам Милован не вдруг управится, и копье мужское, тяжелое. Как ни уговаривали ее Иван, Любава и сам Милован, ничего и слушать не хочет. Иван и отступился: говорит, привычная она, по лесу тоскует, пусть развеется...
Еще больше зло Милована взяло. Что бы Арыська ни затеяла, Иван ей вечно потакает! А что с их семьи уж все бояре смеются, да хорошо бы одни бояре - даже чернавки, и те посмеиваются, - ему и горя мало, лишь бы Арыська довольна была.
Вернулись они с охоты - у Арыськи больше всех добычи. Да сама Арыська сердита.
- Пошто разрешил холопу своему важенку бить? - выговаривает Ивану. - А оленята ее теперь как, с голоду подыхай?
- Дак не видел я, в кого он стрелу выпустил, - оправдывается Иван. - А то бы не дал!
Сменила Арыська гнев на милость. Держит Ивана у всех на виду за руку, будто так и надо.
Сестра Иванова, Любава, за них радуется. Малая она еще, несмышленая, думает - любовь! Благо-то какое! Миловану и это не по душе: испортит его дочку окаянная злыдня, как есть испортит... Уж и мать с ней говорила - нет, никого не слушает Любава, смотрит она, как ее брат и невестка друг другу улыбаются, и у самой лицо светлеет.
Подумал Милован, что пора с женой посоветоваться. Хоть баба и дура, а ну как что придумать сумеет? И верно: подговорила она его, что надо бы тот нож Арыськин в печку бросить.
- Авось без него она сдохнет, - говорит. - В том ноже душа ейная рысья спрятана.
- А ну как не сдохнет?
- А не сдохнет, так оборачиваться бросит. Я вот чего хочу. Ты же всего не знаешь! Она в горнице-то оборачивается и об ноги ему трется, а он ее гладит! Нешто это по-христиански?
Миловану бы лучше, чтобы совсем от Арыськи избавиться. Да видит - жене его важнее, чтобы Арыська жила по ее указке. "Дура, что с бабы возьмешь, - рассудил. - Ну, ежели не сдохнет без ножа, так поганками ее накормим, злыдню проклятую!"
Подучил Любаву нож тот взять. Наплел, будто хочет снохе к Пасхе подарок сделать - новый нож, лучше прежнего, чтобы замириться. Любава-то по малолетству всему верит, рада-радешенька, что батюшка с Арыськой
