Я не нашелся, что ответить. Помню, что мне очень хотелось иметь что-то такое от Мишки, чтобы сказать ему: "Как будто со мной - ты". Но Мишка был почти на голову мельче меня, куда уж тут вещи-то отдавать...
Мы учились в одном классе. Нас было сорок "гавриков", болтливых, веселых, то ссорящихся, то мирящихся детей Молдаванки. Помню Сережку Акопяна - белокурого и голубоглазого, скромного высокого мальчика Димку Озерова, Райку Пепескул, с которой я сидел за одной партой, Леньку Васильченко... За мной сидел Вадик Лейзерович, юркий пронырливый мальчишка. А на последней парте - Зинка. В классе она была парией. Тихая, странноватая девочка, она сторонилась детской компании и всегда была погружена в какие-то раздумья. Ее почему-то часто дразнили, и не все были настроены дружелюбно. Бедной Зинке, как Ассоль, иногда приходилось выслушивать оскорбления, от которых ее грудь должна была ныть, как от удара - но я не обращал на нее никакого внимания, и заступиться за девчонку ни разу не пришло мне в голову.
Сейчас-то мне стыдно за свое тогдашнее молчание...
Однажды Лейзерович ляпнул ей что-то уж совсем гнусное, и тогда Зинка, вспыхнув, бросила:
- Жиденыш!
- Ах ты, сучка! - взвился Лейзерович, но Зинка злорадно повторила: "Жиденыш!"
Мишка нахмурился. Он довольно болезненно реагировал на шуточки про евреев, не говоря уж о ругани - я испугался, что он ударит Зинку, тем более, что Лейзерович взбеленился и начал швырять в нее книжки и тетради со своей парты. Нет - Мишка подошел и с силой зарядил кулаком по лицу Вадику!
- Козел, - сказал он. - Позоришь нас, - потом обернулся к Зинке и произнес: - Не все евреи такие.
- А я про евреев плохо и не думаю, - ответила Зинка, заметно смутившись.
Потом я понял: ей просто хотелось обидеть Лейзеровича так же жестоко, как он обидел ее. О том, что в классе есть Мишка и еще несколько ребят-евреев, она и не подумала.
У Светки к концу очередного учебного года появился приятель на два класса старше нее. Он приглашал ее то в кино, то на мороженое, и теперь Светка гордо шагала в школу не с нами - со мной и Мишкой, а с этим Санькой, который нес ее портфель, будто почетный трофей.
Семья Гапченко съехала от тети Инессы - им наконец-то дали квартиру где-то у черта на куличках, кажется, на Дальних Мельницах. Позже я побывал в их районе: там стояли унылые обшарпанные хрущевки, но в те годы "собственная квартира" звучало для меня почти как "личный дворец". Ну и что, что Лесин папа вкручивал лампочки, стоя на полу, а кухня была такой маленькой, что в нее не помещались ни стол, ни холодильник - последний пришлось поставить в коридорчике, заменявшем прихожую, а стол Лесин папа смастерил складной, раздвигавшийся на время обеда? Но зато это была своя квартира!
Ехать оттуда до нас было час с двумя пересадками, однако Леся частенько гостила у Бориса, а Борис ездил к ней в гости. Борису уже исполнилось восемнадцать, он готовился поступать на физмат - в первый год после школы не поступил и подрабатывал почтальоном...
А Мишка вечерами приходил к нам, и мы вдвоем мечтали, как поступим в МГУ и будем весело жить в столице. Иногда нас посещали вовсе завиральные идеи - например, построить летающую тарелку или сочинить роман, мы даже начали его писать, но быстро забросили это дело, или создать группу вроде "Битлз" и повторить их успех - при том, что ни слуха, ни голоса у нас обоих не было! Когда мы спускались на землю, становилось ясно, что нам обоим дорога в инженеры: способности к технике у нас были, не то, что к музыке. Но мечтать хотелось не о реальном, а о несбыточном... Мишка так и говорил: "Какой смысл мечтать о том, что все равно сбудется?"
...Как-то я случайно услышал, как тетя Инесса во дворе выговаривает сыну что-то насчет Леси.
- Мама, шо такое? Где ты взяла слово "гойка", шо тебя еще не выгнали из партии? - хорохорился Борис. - Перестань сказать, я не хочу этого слушать!
- Нет, сынок, послушай сюда, - настаивала тетя Инесса. - Я ничего не говорю, когда твоя Леся приходит до нас и пьет мой чай у меня на кухне, но я хочу, чтобы тебе было счастье. А когда ты женишься на Лесе, тебе счастья не будет.
- А вот и будет!
- Я говорю, послушай сюда. Мне без разницы, что она гойка, когда вы пьете мой чай. Но мне есть разница - и это две большие разницы между вами - шо вы поженитесь, и мы сделаем свадьбу побольше, иначе нас не поймут, а через полгода вы разведетесь!
- Это ты послушай сюда, мама, - Борис уже был явно на пределе. - Если мы поженимся, то мне не надо твоей свадьбы побольше, и тем более мне не надо твоего "разводиться"!
Я ушел в дом, будто застигнутый за чем-то неприличным.
Со мной в то время происходило что-то очень далекое от школы, Леси и прочего. И этому далекому было имя "Мишка". Он раздался в плечах, научился улыбаться с ямочками на щеках - застенчиво, чуть исподлобья глядя на собеседника и прикрывая глаза длинными ресницами, и в один прекрасный день я понял, что эта улыбка у него припасена только для меня. Только меня он иногда, когда мы оставались наедине, брал за руку, осторожно пожимал ее и с той же застенчивой улыбкой отпускал, будто робея. Только мне он иногда заглядывал в глаза - быстрым нерешительным взглядом, а если я оказывался слишком близко (чаще, чем следовало бы - мне все время хотелось быть поближе к нему), он опускал глаза, и я слышал его прерывистое дыхание.
Это была мальчишеская дружба - верная, но не смевшая быть нежной. Как в кино. Как в книжках. До гроба, чтобы друг за друга - и до самой смерти...
Я был уверен, что это именно дружба. Что еще это, черт возьми, это могло быть?
И время от времени, когда Мишка умолкал, потупившись, и грустно смотрел на свои руки, я шутливо напевал ему: "Ты одессит, Мишка, а это значит..." - потому что друзья должны поддерживать друг друга.
В одном я не был уверен: что о друзьях по ночам думают так, как я думал о Мишке. Думают! Да я бредил им. Я вспоминал его ямочки на щеках - и ямочки на пояснице, над белой незагоревшей попкой, которую мне так и не пришлось
