крупу. И бабушкин сахар в толстеньких синих пачках тоже припрятали.
Дядя сказал, что пить каждый день чай с сахаром — это сущее баловство.
— Уедем отсюда, уедем! — упрашивала бабушку Лара.
— И-и, милок! Обтерпишься. А ехать нельзя. Слыхала, что Санька рассказывал? Как раз под бомбу и угодим.
Этот Санька — один печенёвский мальчишка — повадился к ним ходить. Бабушка травами лечила его от золотухи.
Ещё в Лахте бабушка собирала, сушила и складывала в мешочки разные травы и корешки. Но тогда Лара думала, что бабушка собирает их для коллекции, как Коля птичьи перья, и, кроме самой бабушки, они никому не нужны.
А вот в Печенёве, когда в аптеке не стало лекарств, корешки пригодились.
Оказалось, что бабушка занимается этим с молодых лет и в деревне её считают чуть ли не колдуньей, Которая может вылечить травами любую болезнь.
Так думали и Санькина мать, и сам Санька.
Пока бабушка готовила целебную траву, Санька, сидя на лавке, рассказывал новости. Да всё такие страшные: про взрывы, про пожары, про то, как на мирный поезд налетели фашистские самолёты и «ничего от того поезда не осталось — одна кровяная щепа…».
Прошло три недели, с тех пор как бабушка с Ларой приехали в Печенёво, и Санькины новости становились всё хуже, всё страшней.
Однажды утром он принёс известие, что возле соседнего села Тимонова видели наши отступающие войска.
— Замолчи! — прикрикнула на него Лара. — Вчера наши отступали, а сегодня, может, уже наступают. Мало ли что было вчера!
— Хорошо бы так! Только почему гремело всю ночь?
Лара сама слышала, как ночью гремело. Похоже было, что с запада движется гроза. Но в окошко девочке было видно, что крынка, которую тётя Дарья наткнула на плетень, блестит, словно её смазали маслом.
В бочке с водой, точно в чёрном зеркале, отражалась полная луна. Луна была жёлтая, как мёд, и висела над дядиным огородом так низко, что задевала за ветки укропа щекой.
Не бывает грома в ясную ночь. Девочку разбудили далёкие залпы пушек. Это не гроза надвигалась — надвигалась беда.
К утру канонада утихла, но на сердце не стало спокойнее. Все словно чего-то ждали. И после полудня уже через само Печенёво прошёл сильно поредевший батальон.
Ребята высыпали на улицу, и Лара хотела с ними, но бабушка не пустила. Бабушка сказала, что надо поскорее написать в Ленинград письмо и отправить с бойцами. Ведь деревенская почта уже не работает, и, не получая весточки, мать небось извелась.
Лара торопливо царапала по бумаге тупым карандашом.
А за окном слышался грузный топот и усталые, пропылённые голоса:
— Спасибо, дочка! Спасибо, сынок!
Это бойцы благодарили ребят, подававших им крынки с водой.
Кое-как письмо было написано, но батальон уже ушёл из деревни. Догнав на околице запоздавшего красноармейца, девочка сунула ему в руку свой листок.
— Отцу, что ли, на фронт? — спросил он, закладывая бумагу за борт пилотки.
— Нет. Моего папу уже убили.
Красноармеец закашлялся, словно ему что-то попало в горло.
— Это письмо маме. Только оно без марки.
— Не тужи. Получит твоя мама письмо. Сиротское письмо и без марки дойдёт.
Он хотел уйти, но девочка, осмелев, вцепилась в его рукав. «А как же мы? Что будет с нами?» — с тревогой спрашивали круглые детские глаза.
Боец осторожно высвободил рукав:
— Эх, дочка! Не думай, что по вас душа не болит.
Догнав в поле товарищей, он обернулся. На околице стояла толпа: заплаканные женщины, старик, опёршийся на костыль, белоголовые мальчишки, веснушчатые девчонки.
Скорбно глядя на уходивших, они молчаливо просили: «Возьмите и нас с собой».
Один за другим красноармейцы исчезали во ржи.
Последний раз колыхнулась рожь, и колыхнулась толпа от истошного бабьего вопля:
— Голубчики, милые! Да на кого же вы нас покидаете?
Этот вопль вытолкнул Лару из толпы. Раз наши уходят, и она с ними. Она не останется здесь.
Сперва перед девочкой мелькали ржаные колосья, потом дорога свернула на луг. Он был вихрастый от лохматых рядов нечисто, по-бабьи скошенной травы. Колхоз запаздывал с сенокосом: рабочих рук не хватало.
Ветер с луга пахнул в лицо Ларе, и шаг её замедлился. Девочка остановилась. Сладкий запах вянущих трав напомнил ей бабушку.
Что она писала маме всего полчаса назад? Кого обещала беречь?
«Люди добрые, — скажет бабушка, — зачем мне жить никому не нужной? Не на сына я надеялась, на внучку любимую. И она меня покинула, лапушка моя».
Закусив губы, девочка угрюмо смотрела на большие следы, отпечатавшиеся в дорожной пыли. Потом порывисто нагнулась и погладила их, как что-то живое и дорогое. Это она прощалась.
Она остаётся. Она не бросит бабушку в беде.
А где-то, как будто уже совсем близко, грянула пушка.
Лара вернулась домой только к вечеру. Опять было тихо, но уже никто не верил этой тишине.
Пастух поторопился пригнать стадо. Деревенская улица запахла коровьей шерстью и парным молоком.
Перед дядиным забором стояла, нагнув рогатую голову, рыжая корова. Она точно бодала закрытую калитку, удивляясь тому, что хозяйка не вышла её встречать.
— Тётя Дарья! — с порога крикнула девочка, — Корова с поля пришла. Идите доить.
Никто не ответил Ларе. Тётя Дарья сердито обмахивала передником красное, потное лицо. Дядя Родион, заложив руки за спину, стоял у окна. А в углу, за печкой, слышались жалобные всхлипывания. Это плакала бабушка.
— Что случилось? Кто обидел тебя?
— Выгоняют нас с тобой, лапушка!
— Что? Не выдумывай. Вы просто поругались. И тебе показалось сгоряча.
Девочка подбежала к дяде, хотела заглянуть ему в лицо. Пусть он не ответит, она узнает правду по его глазам. Дядя воровато отвёл глаза в сторону.
— Он не смеет! Мы не на его деньги жили на мамины.
— Кончились наши деньги, и стали мы, лапушка, лишние рты. Вот, говорит, и ступайте. Да куда ж мне с ребёнком из своего дома идти?
— А что в этом доме вашего? — криво усмехнулся дядя Родион. — Один сруб. Крышу и пол я на свои деньги стелил.
— И за этот гнилой сруб, — затараторила тётя Дарья, — мы должны последний кусок от своих детей отымать? Съела нас родня. Начисто съела. Ничего в доме нету — хоть шаром покати.
На столе, прикрытые льняным полотенцем, отпотевали три свежих каравая. К корке одного из них пристал уголёк, похожий на чёрный глаз.
Если бы этот черноглазый каравай мог говорить, он бы сказал тёте Дарье: не лги! И сахар в синеньких пачках сказал бы: не лги! И каждое зёрнышко риса…
Лара обняла бабушку за плечи:
— Баб, я тебя умоляю — уйдём отсюда скорей. Она отвела старушку в летнюю половину избы, где до сих пор они жили.
